"...мне имя - Марина!"

   Она родилась в Москве 26 сентября 1892 года. Ее появлению на свет не особенно обрадовались, так как ждали сына. Через два года на свет появилась еще одна девочка – ее сестра Анастасия.
   Их отец – Иван Владимирович Цветаев – был профессором Московского университета и директором Румянцевского музея. Сын сельского священника, уроженец Владимирской губернии, он рос в крайней бедности и сам, своим трудом и талантом пробил путь в жизни и науке. Известный в Европе искусствовед и филолог, он, помимо прочего, явился основателем и создателем Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
   «Будучи уже немолодым человеком, Иван Владимирович похоронил горячо любимую жену, от которой остались дочь и сын, и женился вторично, продолжая любить ушедшую, – рассказывает биограф М. Цветаевой Анна Саакянц. – Этого не знали, но чувствовали, а потом поняли его дочери от второго брака – Марина и Анастасия. Впрочем, отец был нежно привязан к их матери – Марии Александровне, урожденной Мейн, женщине романтической, одаренной и самоотверженной, расставшейся в юности с любимым человеком».
Цветаевы жили в уютном особняке в одном из старинных московских переулков. Летом обычно выезжали за город. Благополучие покинуло семью в тот год, когда Марине исполнилось десять лет. Мать заболела чахоткой, и осенью 1902 года пришлось уехать за границу. Мария Александровна лечилась в Италии, Швейцарии, Германии, а Марина и Ася учились в тамошних частных пансионах, подчас католических. Детство их прошло среди книг и музыки. Одаренная пианистка, ученица Рубинштейна, натура артистическая и чуткая, Мария Александровна имела большое влияние на маленькую Марину. «Четырехлетняя моя Муся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?» – провидчески записала мать в своем дневнике. «После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом», – признавалась Марина впоследствии. Горе ее было безутешным: так и не вылечившись, Мария Александровна скончалась в 1906 году.
  Уже в шесть лет Марина начала писать стихи по-русски, по-французски и по-немецки. А в восемнадцать выпустила первую книгу – «Вечерний альбом».
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!..
Семнадцатилетняя девушка с «морским» именем Марина, словно умудренная опытом древняя ведунья, предсказала себе страшное будущее:
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!..
В 1908 году «мода» на самоубийства захлестнула московские гимназии. Марина впервые попыталась оставить этот грешный мир… В дальнейшем тема взаимоотношений Жизни и Смерти стала одной из главных в ее творчестве: «Нет умения жить, есть умение умирать»; «Разлука – как ни кинь – всегда смерть»; «Понимаешь, что из тела Вон – хочу!..»
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли,
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос…
   Стихи никому не известной юной поэтессы не только не затерялись среди многих сборников, выходивших в начале века, но и вызвали положительные отклики Николая Гумилева, Максимилиана Волошина и Валерия Брюсова. Прославленный мэтр русского символизма обнаружил в них «жуткую интимность»: «Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние».
   А юная поэтесса боготворила Бориса Пастернака, Анну Ахматову, которую называла «златоустой Анной всея Руси». Особое чувство влюбленности испытывала к Александру Блоку: поклонялась ему как поэту, посвятила этому «рыцарю без укоризны» несколько прекрасных стихов.
   После удачного дебюта в литературе перед сестрами Мариной и Анастасией открылся коктебельский «счастливый» волошинский дом. Там, в частности, и произошла знаменательная встреча с Сергеем Эфроном. Круглый сирота, сын революционеров, на год моложе самой Марины… В январе 1912 года Сергей и Марина поженились.
Я с вызовом ношу его кольцо!
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. –
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови…
В его лице я рыцарству верна,
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.
Тогда же, в 1912-м, вышел второй сборник Марины – «Волшебный фонарь». А в сентябре у Цветаевой родилась дочь Ариадна…
   В августе 1913-го Марина Ивановна похоронила отца. Несмотря на эту утрату, в целом жизнь поэтессы в течение пяти-шести лет была, вероятно, самой счастливой по сравнению со всеми предыдущими и последующими годами. Осенью 1914 года на свой вкус она подобрала большой дом (бабушка со стороны матери подарила приличную по тем временам сумму). Цветаева с мужем и детьми занимала квартиру, состоявшую из семи светлых и нескольких темных комнат. Во время Первой мировой особой нужды Марина не испытывала, располагая средствами и на содержание прислуги, и на продукты с рынка, и на прочее.
Она писала стихи, обращенные к людям, которые вызывали в ней «тайный жар».
…Я Вас люблю! – Как грозовая туча
Над Вами – грех!
За то, что Вы язвительны, и жгучи,
И лучше всех…
Эти строки (не единственные в ее творчестве!) посвящены первому большому увлечению… поэтессе Софье Парнок, известной своей репутацией «донжуана в юбке». На Рождество они поехали вместе в Ростов, жили в монастырской гостинице. В модных богемных салонах их можно было видеть сидящими в обнимку, курящими одну папиросу. Почувствовав себя, мягко говоря, в двусмысленном положении, Эфрон в 1915 году ушел на фронт. А «пламенное» чувство Софьи, как обычно, оказалось недолговечным. Марина сильно переживала разрыв, снова приходили мрачные мысли.
   События Февральской революции не затронули души поэтессы. В апреле 1917-го родилась вторая дочь, Ирина, которую мать сначала хотела назвать Анной, в честь Ахматовой, но передумала – ведь «судьбы не повторяются». В сентябре Марина уехала в Крым – без мужа, получившего назначение прапорщика запасного пехотного полка. В самый разгар Октябрьских событий она вернулась в Москву, и они с Сергеем Яковлевичем отправились в Коктебель к Волошину, оставив детей дома. Когда через некоторое время Марина Ивановна приехала за ними, обратного пути в Крым уже не было… С этого момента началась ее долгая разлука с мужем, прерванная лишь на несколько дней в январе 1918-го: Эфрон простился с ней перед тем, как отбыть в армию Корнилова. Белый офицер, он превратился для поэтессы в прекрасного «белого лебедя», героического и обреченного…
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца –
Оттого что в земной ночи я вернее пса…
До осени 1918 года Цветаева меняла вещи на продукты, благо квартира была заполнена мебелью, книгами и всякими безделушками. Позднее квартира стала коммунальной: к поэтессе подселили квартирантов…
   Один из новоявленных соседей порекомендовал бывшую хозяйку дома в информационный отдел Наркомата по делам национальностей, где ей пришлось заниматься составлением обзоров, сделанных на материале московских газет. Не проработав и полгода, она ушла в службу, ведавшую делами бывших пленных и беженцев, расположенную рядом с домом. Но и здесь долго не продержалась: перекладывание с места на место канцелярских бумажек сводило ее с ума. Цветаева уволилась и больше уже никогда в жизни не служила. В «самом черном, самом чумном, самом смертном» 1919 году Марина Ивановна записала в дневнике: «Живу с Алей и Ириной… в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, одолженного соседями…»
Осенью 1919-го отчаявшаяся поэтесса отдала своих девочек в подмосковный приют. Правда, вскоре ей пришлось забрать заболевшую Алю. В феврале 1920-го она потеряла маленькую Ирину, погибшую в приюте то ли от голода, то ли от болезни… В это сложное время Цветаева признавалась: «Стихи мне нужны, как доказательство: жива ли я еще? Так узник перестукивается со своим соседом… Я в себя стучу, как в стену…»
   Событие, перевернувшее всю последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года: в этот день она получила «благую весть» – первое за четыре с половиной года письмо от мужа из-за границы, где он находился после разгрома белой армии. Эфрона по просьбе Марины Ивановны разыскал Эренбург, отправившийся весной за границу. Цветаева мгновенно и бесповоротно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. 11 мая 1922 года поэтессу и девятилетнюю Алю отвез на извозчике до вокзала единственный провожающий. Через четыре дня она была уже в Берлине – тогдашнем центре русского зарубежья. Эренбург помог ей устроиться в пансионе. Наконец-то состоялась и встреча с мужем, приехавшим из Праги. Вскоре Эфрон увез семью в Чехию – на три с лишним года… Именно там 1 февраля 1925-го у Цветаевой родился долгожданный сын Георгий (родные называли его Муром).
В ноябре 1925 года поэтесса с детьми оказалась в Париже, давно притягивавшем ее. Во Франции ей суждено было прожить долгих тринадцать с половиной лет. Вскоре после приезда в одном из парижских клубов состоялся вечер Цветаевой, принесший ей триумф и одновременно – зависть и недоброжелательство многих представителей эмигрантских кругов. В первую очередь – Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Она же сознательно шла на конфликт с непонравившимся ей литературным зарубежьем и так и не присоединилась ни к одной группировке.
   За годы жизни во Франции, как вспоминала поэтесса, французов она «не полюбила», не находя в них сердечности и духовной отзывчивости. Но и с русскими близости не нашла… Ей уже казались чуждыми споры и диспуты, искания правыми и левыми каких-то идеалов во имя спасения России.
На создание «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» Цветаеву вдохновил, по воспоминаниям современников, ее роман с Константином Родзевичем. В декабре 1923 года он завершился полным разрывом и разочарованием поэтессы в своем герое. Однако в конце 1926-го их пути вновь пересеклись: Родзевич, к тому времени женившийся на дочери Сергея Булгакова, вместе с Эфроном участвовал в евразийском движении.
   Большинство произведений, написанных поэтессой на чужбине, выходило в свет. Скромные гонорары не могли, разумеется, прокормить ее семью. Сергей Яковлевич уже с конца 1920-х годов мечтал о возвращении на родину и хлопотал о советском гражданстве. За что он только не брался: был актером-статистом в кино, занимался журналистикой, зарабатывая случайные и небольшие деньги.
Близкие знакомые вспоминали: Цветаева говорила о том, что у нее никогда не хватало денег на дрова, поэтому они с дочерью ходили в лес и «приносили на горбу вязанки хвороста». Эти походы заменяли обычные прогулки. «В Париже бывали дни, когда я варила суп на всю семью из того, что удавалось подобрать на рынке».
В марте 1937 года Ариадна, полная радостных надежд, уехала в Москву. «Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири», – по-стариковски ворчливо предупредил ее И. Бунин. Она не послушала… Вскоре от нее стали приходить восторженные письма: в СССР ей нравилось все, она сотрудничала в журнале, в редакции которого ее обещали взять в штат. А осенью судьба всей семьи круто повернулась. Как утверждают исследователи жизни и творчества Цветаевой, Сергей Эфрон принял участие в одной политической авантюре, до конца не распутанной по сей день и не украсившей его биографию. Ему пришлось спешно и тайно уехать из Парижа в Москву. Здесь, кстати, его поселили в «Метрополе», дали подлечиться в хорошем санатории. Правда, на этом благодеяния властей закончились…
Американский литературовед Карл Проффер в предисловии к фотокниге о Марине Цветаевой пишет: «Но самого худшего Цветаева не знала: Эфрон начал сотрудничать с ГПУ. Имеющиеся сейчас данные показывают, что он принимал участие в организации убийства сына Троцкого – Льва Седова и Игнатия Рейсса, бежавшего на Запад чекиста, чей изрешеченный пулями труп был найден на окраине Лозанны в сентябре 1937 года».
   Цветаева стала изгоем. Перед ней захлопнулись двери всех русских газет и журналов. С ней не здоровались, не разговаривали. А за спиной обвиняли во всех смертных грехах. Сыну тоже доставалось от сверстников. Все это в конце концов и повлияло на, казалось, спасительное решение – вернуться на родину. Марина Ивановна приготовила к отправке свой архив: переписала ранние стихи, попутно дорабатывая их, уничтожая наиболее слабые. Некоторые произведения везти не рискнула – оставила на хранение знакомым. 12 июня 1939 года вместе с Муром она уехала в СССР. Родные скрыли от нее арест сестры Анастасии. «Если бы Марина знала об этом, она бы не вернулась», – позднее говорила Анастасия Ивановна. Получилось так, что именно дочь с мужем завлекли Марину Ивановну в западню: только на вокзале в Москве Цветаева узнала, что ее сестра Анастасия вот уже два года как находится в заключении. Воссоединенная семья поселилась в подмосковном поселке Болшево. В ночь на 27 августа забрали дочь Ариадну. Наступила осень, а вслед за ней холода. Багаж, наконец пришедший из Франции, не выдавали: он был адресован дочери… 10 октября приехали за Сергеем Яковлевичем. Марина Ивановна осталась одна с сыном и соседями. Под октябрьские праздники забрали и соседей. Круг сжимался…
   10 ноября Цветаева с Муром сбежали в Москву. Приютить их могли только в одном доме, у Елизаветы Яковлевны Эфрон, которая жила с приятельницей в небольшой комнатке коммунальной квартиры. По счастью, здесь имелся закуток с сундуком. Там и ночевали мать с сыном. Днем старались не бывать дома, чтобы не мешать Елизавете Яковлевне заниматься с учениками. Именно в это время с Цветаевой познакомился известный российский поэт Арсений Тарковский. Вот что он вспоминал позднее: «Она приехала в очень тяжелом состоянии, была уверена, что ее сына убьют, как потом и случилось. Я ее любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам – в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом… Марина была сложным человеком… Однажды она пришла к Ахматовой. Анна Андреевна подарила ей кольцо, а Марина Ахматовой – бусы, зеленые бусы. Они долго говорили. Потом Марина собралась уходить, остановилась в дверях и вдруг сказала: «А все-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина». И ушла.
Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница». Однажды добросердечная Фаина Георгиевна Раневская, получив в театре зарплату, решила поделиться ею с поэтессой. Придя к Цветаевой, она хотела разделить пачку денег поровну, но не успела: рассеянная Марина Ивановна не поняла ее жеста и взяла себе всю пачку: «Фаина, спасибо, я знала, что вы добрая!»
   «В Москве Марина Ивановна, по-видимому, бессознательно пренебрегая осторожностью, начала действовать как могла, – рассказывает А. Саакянц. – Обратилась с письмом к А. Фадееву. Просила помочь добыть задерживающийся на таможне архив и поселить ее в Москве. Фадеев ответил не скоро: лишь 17 января 1940 года. «В отношении Ваших архивов я постараюсь что-нибудь узнать, хотя это не так легко, принимая во внимание все обстоятельства дела…» (Не узнал: помогли другие люди). И дальше убийственное: «…достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем им достать ни одного метра».
Дачи, роскошные квартиры существовали уже тогда. Для «избранных». Для нее – ни одного метра». Справедливости ради надо сказать, что Фадеев все-таки устроил Цветаеву с сыном в Дом творчества писателей, который располагался в поселке Голицыно. Несмотря ни на что, Цветаева оставалась поэтессой: она все еще была способна увлекаться. В Голицыно она познакомилась с человеком, вызвавшим в ней очередной «тайный жар». Звали его Евгением Борисовичем Тагером. Он занимался литературой XX века – читал лекции, писал учебник; знал и любил стихи Цветаевой и, как вспоминал сорок лет спустя, и в Голицыно-то приехал, чтобы увидеть Марину Ивановну. В ответ поэтесса как бы «перепосвятила» ему стихотворение, обращенное к другому, Николаю Гронскому:
Оползающая глыба –
Из последних сил спасибо…
Пока рот не пересох –
Спаси – боги! Спаси – Бог!
Теперь «тайный жар» воплотился в заумные словеса, столь непохожие на прекрасные, страстные стихи юной Цветаевой.
Двух – жарче меха! рук – жарче пуха!
Круг – вкруг головы.
Но и под мехом – неги, под пухом
Гаги – дрогнете вы!..
Марина Ивановна, считает А. Саакянц, в очередной раз сотворила миф о человеке, которому она, в сущности, была безразлична. Обиделась на случайно сказанные им слова, написала по этому поводу большое письмо с «выяснением отношений», чем всегда отпугивала людей.
Сам Тагер запомнил поэтессу такой:
«Никаких парижских туалетов – суровый свитер и перетянутая широким поясом длинная серая суконная юбка. Не изящная хрупкость, а – строгость, очерченность, сила. И удивительная прямизна стана, слегка наклоненного вперед, точно таящего в себе всю стремительность ее натуры. Должен сказать, что ни на одной фотографии тех лет я не узнаю Цветаеву. Это не она. В них нет главного – того очарования отточенности, которая характеризовала всю ее, начиная с речи, поразительно чеканной, зернистой русской речи, афористической, покоряющей и неожиданными парадоксами, и неумолимой логикой, и кончая удивительно тонко обрисованными, точно «вырезанными» чертами ее лица».
   Продолжались поездки Цветаевой в Москву с передачами: Сергею Яковлевичу – в Бутырки, Але – на Лубянку. Большое беспокойство вызывал у нее сын, которому было уже пятнадцать. Ехать в Россию было мечтой Мура, внушенной ему отцом; он рвался в страну, где мечтал общаться с романтическою молодежью, строящей светлое будущее. Но замкнутая жизнь сначала в Болшеве, затем в Голицыно мало походила на этот идеал. Не прошло и двух месяцев после приезда, как на его глазах арестовали сестру, а еще через полтора месяца – отца. Он ходил в седьмой класс голицынской школы, часто болел… «Он, может быть, и любил ее, как медвежонок любит медведицу, но он ее нисколько не почитал», – спустя годы говорила о его отношениях с матерью тетка, Анастасия Ивановна. Ко всем трудностям добавилась и всеобщая беда: война. Тогда-то, вероятно, и начала слабеть цветаевская воля к жизни и неудержимо захотелось «не быть».
   Восьмого августа Цветаева с Муром уехала пароходом из Москвы в эвакуацию; восемнадцатого прибыла вместе с несколькими писателями в городок Елабугу на Каме. Надеясь получить какую-нибудь работу в Чистополе, где в основном находились эвакуированные московские литераторы, Марина Ивановна съездила туда и оставила заявление: «В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26-го августа 1941 г.».
Немного как будто обнадеженная, 28-го она вернулась в Елабугу с намерением перебраться в Чистополь. А 31-го, в воскресенье, когда все ушли из дому, покончила с собой. Вернувшиеся сын и хозяева нашли ее висящей в сенях на крюке. И три записки: Асеевым в Чистополь – чтобы взяли к себе Мура: («Я для него больше ничего не могу и только его гублю… У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи… А меня – простите – не вынесла»;
людям, которых просила помочь ему уехать: («Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет»); и сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».
…Мур окончил школу в Ташкенте, затем посещал лекции в Московском литературном институте. Много читал, для своего возраста был очень развит и образован. Молодой человек отличался литературной одаренностью и художественными способностями, о чем говорят оставшиеся после него дневники, письма и рисунки. Через три года после смерти Марины Ивановны ее сын Георгий Сергеевич Эфрон, призванный на фронт, погиб в бою под деревней Друйка Витебской области.
Когда-нибудь, прелестное созданье,
Я стану для тебя воспоминаньем…
Забудешь ты мой профиль горбоносый,
И лоб в апофеозе папиросы…
Как в страшный год, возвышены Бедою,
Ты – маленькой была, я – молодою.
   Пожалуй, только это предсказание поэтессы, содержащееся в стихотворении, обращенном к дочери Ариадне, не сбылось: дочь никогда не забывала о матери и написала о ней воспоминания. Ариадна Сергеевна Эфрон, пройдя через ссылки и лагеря, оставшуюся часть жизни посвятила возвращению наследия Марины Цветаевой. Одной из ее помощниц стала Елена Коркина, вместе с ней готовившая архив поэтессы к передаче в Российский государственный архив литературы и искусства. Благодаря блестящей и выверенной работе Коркиной увидело свет немало цветаевских произведений.
   Сестра поэтессы, Анастасия Ивановна, прожила очень длинную (на один год меньше столетия!) жизнь, наполненную тяжкими испытаниями: неудачное раннее замужество, Первая мировая война и гражданская, сталинские лагеря, разлука с горячо любимым сыном, полная неизвестность, что с Мариной и ее детьми, арест сына, трудности с изданием собственных книг… В 1971 году, спустя годы ожидания, А. И. Цветаева выпустила наконец свои «Воспоминания». Эта книга сразу же сделалась известной в литературных кругах.
На девяносто восьмом году ей выпало новое испытание: кончина горячо любимого единственного сына Андрея. Умерла Анастасия Ивановна на руках своей внучки Ольги Трухачевой. Похоронена на Ваганьковском кладбище, где покоится прах ее отца.
   Стихам Марины Цветаевой, «как драгоценным винам», действительно пришел черед спустя много лет после ее ухода.
…Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед…